«СЧАСТЛИВАЯ КОДА МОЕЙ ТВОРЧЕСКОЙ ЖИЗНИ»

– Как возникла ваша позиция «композитора в резиденции» при Госоркестре?

– К 72-м годам я уже подводил итоги, как вдруг летом 2015-го мне позвонили с этим предложением. Тут же сел за работу над «Песней Лукерьи». Лукерья – замечательная женщина, в 1977 году в фольклорной поездке мы записали ее невероятные плачи, меня потрясла и как-то застряла в мозгу ее рождественская песня. Новые идеи рождаются с трудом, и пишу я медленно, так что когда оркестр пригласил меня к сотрудничеству, я подумал, что выручить может Лукерья. Я хорошо помнил рождественскую песню, расшифровал ее, тем временем приехал Владимир Юровский и подтвердил мысль о «резиденции».

– Что вам наиболее дорого из сочинений, прозвучавших за это время?

– Для меня стало настоящим праздником такое начало сотрудничества, как «Песня Лукерьи». Это было ослепительно – и дирижер, и оркестр, и чудесная Наталья Борискова! Я ощутил подъем невероятный. «Слово для духовых и ударных» тоже блестяще прозвучало, а это одно из ритмически сложнейших моих сочинений. Все, что было исполнено, – счастливая кода моей творческой жизни.

– «Слово» звучало удивительно современно, хотя ему больше сорока лет. От чего зависит, устаревает сочинение или нет?

– Юрий Николаевич Холопов однажды сказал: композиция, которая так или иначе служила открытием для автора и для слушателей, эту новизну сохраняет. То есть когда есть элемент открытия в произведении, он не теряется. А элемент открытия «Слова», вероятно, – в действенности, которая там ощущается. С одной стороны – как в фольклоре, где музыка не существует для слушания, она сопровождает сельскохозяйственные работы, свадьбы, похороны. С другой стороны – как в авангарде, чем он близок к фольклору в лучших образцах: помню Kreuzspiel Штокхаузена в исполнении Алексея Любимова, Марка Пекарского в ЦДРИ в 1970-е. Произведение постепенно захватывало весь зал: образовался круг исполнителей и слушателей, который двигался спиралью. Меня потряс сам факт участия всех – музыкантов и публики наравне – в творении этого события: не просто исполнение, где мы в зале слушаем музыку, но мы все вовлечены, как это бывает и в фольклоре.

– Почему вы настаиваете на полном названии «Слово для духовых и ударных»?

– По причине смысловой точности. Когда писал, я не думал о четвертом Евангелии, которое начинается «В начале было Слово», но когда Юрий Ильич Николаевский исполнял премьеру в Доме композиторов, то даже полного названия так испугались, что вообще его сняли: прозвучала просто «Пьеса для духовых и ударных». Конечно, там чувствуется ритуальность, там какое-то древнее заклинание слышится, правильно? В тот момент я очень увлекался сборниками знаменных распевов, нерегулярная ритмика которых сказалась и на «Слове». Но ветхозаветные элементы, возможно, проявляются тоже. Их замечают, я их не отрицаю, там есть и то, и другое, и что-то третье.

– Как продолжалось ваше сотрудничество с Госоркестром?

– В начале 2017 года Юровский предложил мне для следующего фестиваля «Другое пространство» написать что-нибудь новое. Я согласился и обратился к текстам Ольги Седаковой, которую хорошо знаю и высоко ценю как поэта. Когда Юровский увидел мои «Три стихотворения Ольги Седаковой» для голосов и оркестра, он принял решение быстро: готовилась программа, посвященная 100-летию Октябрьской революции, и он счел возможным вставить в нее мое сочинение. Я счастлив, что нашелся такой великолепный исполнитель, как Максим Михайлов. Мои сочинения петь нелегко, но Михайлов блестяще справляется с современными партитурами, и уже с первой репетиции, только его услышав, я успокоился и предоставил ему свободу: исполнителям такого ранга надо ее давать, они только лучше себя проявляют. 

«СОВЕРШАЛОСЬ ВОЗМЕЗДИЕ ЗА ВСЕ УЖАСЫ И ГРЕХИ ПРОШЛОГО»

– Почему столетие такого важного события, как Октябрьская революция, отмечалось музыкантами крайне скудно и у нас, и за границей? В отличие от столетия начала Первой мировой войны, например.

 – На самом деле его-то и надо было отмечать: с него все и началось, а XIX век кончился. В музыке это чувствуется, разве «Вальс» Равеля – не «отпевание» ухода всего старого мира, который был так привычен миллионам? Вся русская литература да и музыка – возьмите того же Скрябина – жила предчувствием чего-то необычайного, какой-то тревогой. И европейская музыка: возьмите Пять пьес для оркестра Шёнберга, Три пьесы для оркестра Берга, Шесть пьес для большого оркестра Веберна, написанные в эти же годы, в них ощущается это же предчувствие. Такие исторические моменты рождают шедевры.

– Как «Три стихотворения Ольги Седаковой» встроились в ноябрьскую программу наряду с симфонией Шостаковича «Октябрю», кантатой Прокофьева «К 20-летию Октября», музыкой Вайнберга?

– Мне кажется, по принципу контраста. Мы слушали революционную программу, пространство которой расширилось благодаря стихам Седаковой, как сказала одна моя слушательница. Мы увидели не только начало, но и последствия свершившегося. Историческое событие обрело объем, а не только юбилейный отзыв. На меня особенное впечатление произвел Шостакович. Мы знаем судьбу Шостаковича, его род не был чужд революционным идеям, он их принял как свою правду. Сочинение написано в 1927 году, когда эти идеи еще действовали на многих. В том числе и на него. Вполне искреннее произведение на совсем неплохие стихи: их энергия помогла Шостаковичу.

Что касается кантаты Прокофьева – он мог писать музыку на любой текст; со свойственным ему мастерством он отнесся и к этой задаче. Я необычайно люблю «Дуэнью», «Золушку», некоторые симфонии, вплоть до Седьмой, но это произведение написано на потребу дня и несмотря на весь свой авангардизм вызывает у меня противоречивые чувства. Помимо его воли или нет, получается какое-то воспевание варварства, если хотите. Хотя некоторые вещи гениальны, например «Клятва». Это замечательно, как Прокофьев умел работать с прозой! Как он выходил из сложнейших ситуаций, из которых вряд ли кто еще бы выбрался, – а он легко справлялся, не обременяя себя сомнениями, нужно ли такие вещи делать. Может быть, даже и хорошо для него, что кантата не была исполнена в «нужный» момент; таким образом, власти, возможно, просто спасли ему жизнь.

– В те же дни исполнялось ваше сочинение, также имеющее отношение к 1917 году, – кантата «Ветер» по мотивам поэмы «Двенадцать» Блока.

– Да, это тоже произведение абсолютно искреннее, за которое Блоку досталось от многих друзей, и абсолютно гениальное, с моей точки зрения. Он слышал «музыку революции» и говорил, что были дни, когда писал это произведение, физически слыша шум обвала. На его глазах и происходил обвал, менялся исторический уклад, менялась страна, уж если ей суждено было жить дальше. И в какой-то мере он был на стороне этих красногвардейцев, этих двенадцати: совершалось возмездие (его слово) за все ужасы и грехи прошлого, ответственность за которые он брал на себя...

Ансамбль Покровского обращался ко мне с просьбой написать для него сочинение, и это была задача не очень легкая. В тексте блоковской поэмы, как ни странно, я увидел такую возможность, ведь Покровский создал нечто большее, чем только фольклорный ансамбль, сегодня это единственный в своем роде концертный коллектив. Я давно не слышал такой свободы, такого артистизма, такой профессиональной точности в выполнении всех задач. Этот блестящий ансамбль несомненно войдет в историю.

– Что именно вы взяли из поэмы?

– Только то, что мне было нужно: все, что связано с ветром. Голоса улиц. Революционные марши.

– При этом дух поэмы в музыке воплощен идеально.

– Мне кажется, да, по крайней мере, я писал это с огромным удовольствием. 

«ПРОИЗВЕДЕНИЕ С ТЕХ ПОР ВЫРОСЛО»

 – Ваше сотрудничество с Владимиром Юровским теперь продолжается в Музыкальном театре Станиславского и Немировича-Данченко, где в начале 2019 года предстоит премьера «Влюбленного дьявола». Как родилась идея поставить вашу оперу, уже довольно давнюю?

 – После одного из концертов «Другого пространства» Юровский вспомнил о том, что у меня есть опера; спросил о ней, я принес ему ее. А когда пришел на следующий его концерт, накануне которого был другой, со сложнейшей программой, оказалось, что он всю ночь изучал партитуру и решил делать эту оперу в театре. Меня поразило, что перед собственным концертом он на это потратил время. Вообще, Юровский себя сжигает на этой ниве, и я даже боюсь немножко за него: он свои уникальные силы тратит не на сто, а на двести процентов. Я такого отношения к делу не встречал, наше с ним сотрудничество – неожиданный подарок моей судьбы.

– Другие попытки поставить эту оперу были?

– Были, но слабые. Наверное, правильно, что ее не поставили, потому что со временем я увидел массу вещей, требующих исправления. И потому что произведение с тех пор выросло. Вначале я думал о камерной опере минут на сорок, но она писалась с большими перерывами и росла. Выяснилось, что необходимы хор и балет, что сюжет надо углубить; как необходимое условие оперы появились дуэль с другом, деревенская свадьба, сцена гадания: все, что изначально было в повести Жака Казота, погибшего на гильотине в годы Французской революции, – мы опять о революции...

И только когда возник вопрос о реальной постановке, я понял, какие проблемы стоят перед исполнителями. Необычен уже состав оркестра: флейты, кларнеты, саксофоны, труба, тромбон, семь исполнителей на ударных и шумовых, пять клавишных инструментов, скрипки и контрабасы. Требуется и звукорежиссерская работа, выстраивание баланса. Воля Юровского, обладающего огромным опытом, помогает делу, я чувствую и хорошее отношение Музыкального театра Станиславского и Немировича-Данченко. Жду и надеюсь. Оркестровые репетиции с Юровским должны начаться в ноябре, но еще надо успеть откорректировать набираемую в издательстве партитуру оперы и все голоса.

– Как получилось, что столь масштабное сочинение вы писали без заказа и без всякой перспективы исполнения?

– Я вообще не очень «заказной» композитор и начал писать на заказ, когда мне было за сорок; подчинение чужой воле для меня было всегда мучительно. Но приходилось это преодолевать, и я приобретал новые знания о себе, о своих возможностях. Не подозревал, что могу написать «Музыку к фильму», например, но Рустам Хамдамов доказал мне, что могу, он был замечательный заказчик. Одним из удачных внешних заказов стала «Героическая колыбельная»: в начале 1990-х Эдисон Васильевич Денисов стал для нас пробивать заказы, и мне позвонили из Министерства культуры, спросили, что я хочу написать. И я, что было почти хулиганством, назвал состав: валторна, большой барабан, трио струнных. И рояль. А как будет называться? – спрашивают. В 1991 году мое настроение было таким, что я ответил: «Героическая колыбельная». Получилось, я сам себе сделал заказ. И он, как ни странно, мне удался. Но это случай счастливого заказа. А в большинстве случаев «заказ» был от самого себя – писал то, что рождалось.

На снимках: На концерте в Зале им. Чайковского; В. Юровский и А. Вустин

Фото Веры Журавлевой