- Вы как-то обмолвились, что готовы петь осанну родной десятилетке: это была фигура речи?

- Воспоминания не свободны от идеализации. Существует аберрация близости и дальности – жертвой этой последней я и рискую стать. Человеку свойственно идеализировать прошлое, тем более далекое (у Чайковского есть пьеса «Далекое прошлое», op.72): весь негатив переживаний, сомнений и страстей отходит на второй план, забывается. В стенах школы в Матвеевом переулке я провел с 1996 по 2004 год – восемь лет, может быть, лучших в моей жизни.

- В первую очередь вспоминаются, вероятно, любимые учителя?

- Моим любимым учителем была и остается Зора Менделеевна Цукер, более того, она – в числе главных людей в моей жизни, поэтому каждое предложение своих воспоминаний я должен бы начинать с нее. Проучившись у Зоры Менделеевны в ДМШ им. С.С. Ляховицкой около пяти лет, я перешел в десятилетку вслед за ней, оказавшись в классе № 28, одном из самых больших концертных классов – с подиумом, всегда добавлявшим моим ощущениям особого волнения, адреналина.

У нас был класс-семья – то, чем славилась традиционная русская педагогика начиная с дореволюционных времен. Во главе такого класса всегда стоит личность педагога.

- Какие еще учителя оставили особый след в вашей памяти?

- О многих учителях я вспоминаю с любовью, с некоторыми сохранил до сих пор теплые отношения. Признаюсь, что точные и естественнонаучные дисциплины были моим слабым звеном, находились за границами моих интересов. Помню легендарную учительницу по физике Инну Павловну Назарян, которая учила всех, начиная с Григория Соколова, – он, к слову, блистал по всем дисциплинам, его феноменальная успеваемость вошла в анналы. Помню и учительницу биологии Любовь Ивановну Костюкевич, которая работала едва ли не с довоенных или с послевоенных времен.

Что касается учителей музыкально-теоретического цикла, то тут взаимоотношения были едва ли не идиллическими. Больше всего я любил музыкальную литературу, которую вела Марина Геннадьевна Малкиель. Сольфеджио, гармония тоже входили в число любимых предметов, более близким был курс гармонии, и все связанное с цифровками, цепочками, последовательностями мне было очень интересно. Я фигурировал на переднем плане по всем этим дисциплинам, особенно по анализу музыкальных форм.

- Изолированности от «большого мира» не чувствовали?

- Как абсолютно домашнего мальчика меня это совершенно не тяготило. Благословенные школьные годы были временем максимальной открытости к познанию того, что мне было действительно интересно, а музыка во всех своих проявлениях, включая теорию, всегда интересовала меня. Равно как и гуманитарные сферы – литература, история, философские штудии. Учителя способствовали моим поискам, я часто шел и на опережение, поэтому в консерваторию в 2004 году пришел человеком вполне подкованным.

- Хватало ли времени на посещение концертов?

- В школьные годы я невероятно много ходил и в филармонию, и особенно в Мариинский театр, на третьем ярусе которого вырос. Те впечатления, потрясения, тот катарсис, не побоюсь этого слова, который испытываешь после «Пиковой дамы», «Хованщины», – все было в помощь. Конечно, я был под обаянием маэстро Валерия Гергиева в 90-е – в его период «бури и натиска».

- А миф Петербурга сильно влиял на ваше формирование? Феномен петербургской-ленинградской школы, на ваш взгляд, существует?

- Это очень сложный вопрос. О ленинградской школе проще говорить в сопоставлении с московской. Ленинград всегда был несколько отдельным. Москва занимала и занимает до сих пор во многом положение монополиста. У Петербурга есть легенда, ее непросто вербализовать. Мир Крюкова канала, места, где жили Блок, Стравинский, Мейерхольд, – что это? Всему этому свойственна какая-то большая неприкаянность. Надо ли это культивировать? Наверно, нет, это происходит само собой.

- Вы ощущаете себя наследником петербургской школы? Может быть, вам легче было бы говорить об этом феномене на примере Григория Соколова?

- Опять же: Григорий Соколов – всегда как бы обособленный, отдельный, не участвующий в раутах, исключивший Москву с карты своих выступлений: в этом можно усмотреть нечто перманентно ленинградское-петербургское. Есть ли петербургский текст в исполнительстве, как он есть в литературе? Если говорить об исполнительской манере Соколова, то это особая рафинированность, интровертность. Ленинградская фортепианная школа всегда была особой, если вспомнить фигуру Леонида Николаева, одного из ее основоположников, который учил и Софроницкого, и Юдину, и Шостаковича, и Перельмана. Шостакович-пианист – тоже очень интересная тема. Общеизвестно, что он окончил консерваторию как пианист, участвовал в Конкурсе Шопена в Варшаве, получил диплом. И его манере была присуща явная интровертность вплоть до откровенной сухости, графичности. Скажу так: мне бы хотелось быть причастным к этой традиции, хотелось бы думать, что я достоин этой великой петербургской школы.

Фото Jan Eytan