Четверть века назад Амнерис ее даже любила – как комнатного пуделька, с которым можно приятно провести время. В новом спектакле она с первой минуты ненавидит эфиопку, издеваясь над ней с садистским сладострастием и настраивая против нее весь египетский мир. Что так? Амнерис вышла из рук постановщика Дмитрия Бертмана явно психопатической личностью. Когда-то Верди откроет ей в рабыне соперницу! Но обостренная, болезненная чувствительность давно подсказала Амнерис расстановку сил на любовном фронте. Она не подозревает, она знает. Оттого и поминутно клокочет в ней злость, оттого и поводок – уже устрашающего вида веревка, которой рабыню даже будут пороть. Не хозяйка. Радамес, только что поведавший небесам о своей любви к «милой Аиде». Таким оригинальным способом он захочет скрыть от Амнерис тайну. Но лучше б запорол предательницу до смерти. Стоп! А вообще про что эта постановка? Не про то, над чем ломал голову великий драматург Верди.

…При закрытом, струящемся, как воды Нила, занавесе безо всякой сценической чехарды мастерски отыграют увертюру. Давно заброшенную традицию не отвлекать публику при этом «акте» режиссерскими притопами-прихлопами вспомнили в «Геликоне» неслучайно. Вместо привычной короткой прелюдии оркестр под управлением Валерия Кирьянова исполнит развернутую, которую Верди сочинил для миланской премьеры оперы, да сам же отложил в долгий ящик. Там она до сих пор и пребывает, лишь считанное число раз явившись на свет. Геликоновский музыкальный подарок – первое ее явление в России, и она не должна была потеряться. Как потом станет ясно, выбор в ее пользу – интуитивно или по зрелом размышлении – был сделан верно. Но об этом позже. Пока же поглядим, что откроется за занавесом.

А там – исполинские, необыкновенной красоты скульптуры, устремляющиеся под колосники. Именитый эстонский художник Тауно Кангро, придумавший этих полуобнаженных музыкантов с экзотическими инструментами, намекнул на тягу древних египтян к вселенским масштабам, но при этом напрочь лишил фигуры типичной статуарности: они сама экспрессия, ток, красота не мертвого, но живого. Четыре из них – девы с тонким станом, две – гермафродиты с мужским разворотом плеч и женской грудью. Эти последние – на первом плане, они притягивают внимание и явно хотят нам о чем-то сказать. Вряд ли о лежащем на поверхности – двойственности человеческой природы, что кому-то по нынешним временам норма, а кому-то отклонение от нее (Бог создал мужчину и женщину. Точка). Нет, гермафродические образы намекнут на существо спектакля, в котором герои предстанут сгустками психологических противоречий с уклоном в ненормальность: отношений, чувств, личностных свойств.

На второстепенных персонажей режиссер махнул рукой, и по этой причине они за пределы ходульности и «картонности» не вышли. Но над любовным трио режиссер поработал с пристрастием. Что в Рамадмесе соединятся честолюбец и человек высоких чувствований, пожертвовавший ради любимой карьерой, честью, жизнью, – будто бы не новость. Но как, в какой момент второй одержит победу над первым, нам не расскажут. Зато добавят в его образ неожиданную краску: в любви он станет жертвой, и это не пройдет бесследно для его душевного здоровья. А потому получите еще одного неадекватного в пару к Амнерис – суетливой, дергающейся, маниакально зацикленной на предмете страсти и окончательно помешавшейся в финале.

Аиду при первом свидании с Радамесом мы обнаружим лежащей на земле в позе, которая скажет без слов: я тебя боюсь. А в последней сцене будем ломать голову над вопросом, куда красавица-эфиопка подевалась. По всему – собирает после бегства на родину армию в новый поход на проклятый Египет и довольно потирает руки: «Не дождешься ты меня, Радамес, в темнице». Как так? Сюрприз от «Геликона»: у порога смерти зритель застанет его одного, «разговаривающего» с лучом света и воображающего, что это Аида. Даже эффектно. Только два «но». Дуэт с невидимой партнершей не мог не оказаться проблемным, а свет никак не соотносился с героиней, превратившейся в спектакле из символа жертвенной любви в мстительницу, в позах, взгляде, вокальных интонациях которой упорно проступало: я старый (в данном случае молодой) солдат и не знаю слов любви. В известном фильме это было комичное заявление. В геликоновском спектакле оно превратилось в концепцию, в серьезности которой не давал усомниться даже оркестр.

Половина партитуры Верди – это пиано во всевозможных оттенках. Можно, как когда-то сделал Петер Феранец в Большом, из мягких истаиваний выткать лирическую линию, способную чудесным образом перекрыть железную поступь государства. А можно, соблюдя до йоты все динамические указания Верди, заметить пиано во вторую очередь. И тогда уже каток из форте и фортиссимо, то бишь из грома и блеска, подомнет под себя всякую человечность. Что и случилось в «Геликоне»: по его сцене прошелся каток. Да с восседающими  на нем и кричащими «ура» вокалистами.

Шота Чибиров с голосом сильным, блестящим, полнокровным предпочитал звон мечей лирике. Ирина Окнина – Аида, в технике уступавшая своим «друзьям по несчастью», в звуковой агрессивности стала чуть не сестрой Амнерис (которую отлично исполнила Юлия Никанорова, явившая в голосе объем, мощь, красоту, а в палитре – разнообразие). Но к чему в этом спектакле было б другое? Вот тут и припомним обращение театра к позабытой версии увертюры, которая оказалась не просто эффектом из разряда «ну сейчас удивим».

В ней больше смятенности, контрастов, и завершится она победными фанфарами и звоном тарелок. Да здравствует великий Египет, для которого человеческая судьба и жизнь – мошка в необъятном небе. Та прелюдия, что звучит во всем мире, вдвое короче и на 90 процентов соткана из пиано, то есть из нежности, трепетности, любви. В ней тоже прогрохочет медь, но финалом станет тихое и печальное мерцание скрипок, истаивающее где-то в горних высях… Там – о душе. Пышной геликоновской «Аиде» с искореженными чувствами и подменой смыслов такая бы определенно не пришлась ко двору.

Фото Ирины Шымчак