О ней театр объявил еще в конце прошлого сезона. Однако в октябре она с тем же дирижером и режиссером вдруг подала голос в Московской филармонии. И ладно. Там — в концертном исполнении, а здесь обещали формат semi-stage, который предполагает какое-никакое оформление, мизансценирование с элементами лицедейства и даже хореографию. Но обманули.

Какое гадство!

За декорацию — глухой черный задник в перфорированных дырочках, из которых светят еле видные «звезды», край Луны, появляющийся с выходом Царицы ночи, и вовлеченные в сценическое пространство две боковые ложи, которые очень и очень притягивали внимание. В них — артист и артистка, читающие диалоги, коих, как известно, в моцартовском зингшпиле не меньше музыки. Читали они в оригинале, по-немецки. Отличный ход, обеспечивающий прорыв к еще большей аутентичностии звучания, за которую всегда и везде ратует Филипп Чижевский. Однако угадать, за кого выступают ленкомовец Дмитрий Гизбрехт и особенно Анастасия Волынская из РАМТа (мультяшным голоском которой изъяснялись даже Зарастро, Оратор и Тамино), не представлялось возможным: тембрально и интонационно все герои были одним персонажем, точнее, двумя. Впрочем, не исключено, что другого и не требовалось: довольно музыки немецкой речи. А подсказать, кто есть кто и что есть что, — на то имеются титры. Хотя в «Новой опере» это еще не повод вздохнуть с облегчением.

Перевод делал режиссер Егор Перегудов, мешая поэтические и прозаические строки, остроумничая от себя, добавляя расхожие цитаты, гарантировано вызывающие ироничную реакцию, а иное подбирая прямо с улицы. Нечленораздельно мычит Папагено, которому закрыли на замок болтливый рот, — в титрах набор из #!&*//:?№». Кто-то восклицает «Какое гадство!», там требуют «прекратить похабность» или угрожают: «Издохни, тварь!», тут из-за чьей-то спины «выглядывает» господин Карандышев: «Так не доставайся же ты никому!». Определенно режиссеру, впервые ступившему на оперную территорию, особо понравилось вычитанное насчет того, что моцартовский шедевр произрос из народного театра, и на вербальную иллюстрацию этого тезиса он потратил все силы, не оставив на конструирование мизансцен ни капли: вокалисты, согласно очередности появления своих персонажей в опере, выходили к авансцене, выпевали положенное, даже «от себя» почти не актерствуя, и уходили. Зато вдосталь было хореографии, да какой!

Гурманам на заметку

Чижевский на своем подиуме пританцовывал почти перманенто, посверкивая вызывающей молнией на заднем кармане брюк и лаковыми ботинками (в сочетании с футболкой). Иногда казалось, что играет на публику. Но чаще читалось: он не может иначе, потому что, как актер, проигрывает внутри себя каждый поворот оперы, и это неудержимо выплескивается наружу — в экспрессивном жесте, в пластике, которая на загляденье, в заточенности на взаимодействие с певцами («поплыл» терцет Памины, Тамино, Зарастро — он тут как тут, собирать, по ходу непреднамеренно набросав целую сценку). Словом, кто искал театр, собираясь в «Новую оперу», тот его нашел. И что с того, что это театр одного актера. Свой спектакль Чижевский разыграл феерически, призывая не философствовать и не хмурить многоумно брови, высматривая политические и масонские подтексты, а отдаться гедонизму: отведай-ка, публика, аппетитной, оближешь пальчики, окрошки от Моцарта, в которую тот чего только не порубил. Пучок масонства — само собой. Тут, верно, просвещенные из публики моцартовских времен заговорщицки переглядывались: тс, это про то самое(что при всех европейских дворах выжигали каленым железом). Чернокожий эротоман Моностатос просто плавится от вожделения к белой девушке Памине, попутно делая антирасистские заявления. Папагено поет по-простому и о простых вещах — пожрать (пардон, «жратва» есть в титрах) и выполнить личную программу по поддержке традиционных семейных ценностей (как в наше сегодня смотрел!). Из оперы-сериа гневно-зубодробительным вихрем налетит Царица ночи — это для вас, эстеты-меломаны, проведшие полжизни в обществе барочных богов и героев. А заворкует Памина — расчувствуется какая-нибудь барышня, мечтающая о такой же идеальной любви с принцем на белом коне. Всем найдется, от чего встрепенуться (не потому ли опера сразу стала в Вене популярнейшим развлечением?). Это чудное многообразие жизни и подчеркивал дирижер Чижевский. Но столь же своеобразно, какими были его облик и его лицедейство.

Брутальный «бумс» и молоточковые нежности

Всё в его руках летало и пульсировало. Артикуляция супер, мелодический рисунок — сама элегантность, все музыкальные вкусности— как на ладони. Одно «но». 300 км в час, которые он считает необходимым выжимать при гонках по опусам Моцарта (это не про скорость, а про азарт), пожалуй, притупили в нем чувство опасности. И в своем лихачестве он позволил себе быть с Моцартом на «ты» более, чем допустимо в приличном обществе. Но, кажется, Чижевский чихать хотел на приличия. Что расцвечивал диалоги птичьим свистом, звоном тарелок, барабанными «бумсами», фанфарами и даже какафоническими «воплями» — почему бы нет? Но он еще своевольничал с темпами, отбивал концовки некоторых оркестровых номеров грохотом, ввинчивал микроцитатки, не только моцартовские, и заливал фортепианными пассажами партитуру, где клавишных вообще нет. С его легкой руки оркестрантам «подпевал» хаммерклавир, копия моцартовского, созданная в мастерской знаменитого Пола МакНалти специально для нынешнего проекта театра (а премьеру «Флейты» предварял цикл концертов «Путь к Моцарту», где этот инструмент был одним из главных действующих лиц). Предположить, что Чижевскому просто хотелось поиграться с дорогой вожделенной игрушкой — смешно. Возможно, он думал о цельности помянутого проекта. Возможно, ему, хотелось больше лирики, какую может дать только фортепиано, а из такого, как хаммерклавир, в силу особенностей механики она выходила по-особенному хрупкой (и тем более эффективной против всяческих котурн и пафоса). А может, Чижевский просто не мог остановиться в своей страсти к поиску аутентичного звучания далеких эпох. Недаром же, помимо хаммерклавира, в оркестр «Новой оперы» въехали натуральные трубы, какие звучали в моцартовских инструментальных опусах, и старинный сакбут, отличающийся от потомка-тромбона куда большей сдержанностью и способностью лучше находить общий язык с певческими голосами.

Господа, товарищи, аристократы

По части последнего оркестр, впрочем, и без сакбута бы отлично справился. Проблемы были с другой стороны. И главная — пестрота вокальной команды. У баса Алексея Антонова —  Зарастро ощущалась нехватка низов, пластичности и благородства в тоне, но спину он держал до последнего. Баритон Константин Сучков — Папагено выпевал чуть не самую «вкусную» партию мирового репертуара безо всякого куража, будто для отчета. Алексей Татаринцев был хорошим Тамино (добавилось бы «очень», если бы не предательская веристская слеза, изредка проступавшая в его звуке). Но с портретностью и у него не задалось: романтического юношеского флера он своему принцу не придал. Зато чудо-образ создала гостья из Нижегородской оперы Галина Круч — Памина, мастерица по части piano и изысканных страданий. Разве что бесплотной инструментальностью в звуке она выдавала, что между барокко и классицизмом особой разницы не видит. Зависал вопрос, почему партию Моностатоса отдали Антону Бочкареву, характерному тенору со специфическим тембром, тогда как самый распоследний комик в моцартовских операх должен быть аристократом звука. Свою задачку задавала даже невесть каким чудом залетевшая в постановку Надежда Павлова.

Любимица Курентзиса на дебют в партии Царицы Ночи вышла в ярко-красном платье — одна такая против всех в черном. Загляденье! И лишнее подтверждение тому, что постановка в своей визуальной части неслась по волнам без руля и ветрил. Не спи художник, оторвись режиссер от сочинения титров, ненавистнице добра и света, потерпевшей поражение, в этаком победном туалете не выйти. Но раз уж без догляда semi-stage превратилось в concert performance, вся воля твоя, господин артист! Воля Павловой, выбравшей цвет триумфа, оказалась пророческой. Да, она чуть смазала колоратуру, и ее взлеты под купол экстремального вокального цирка пока вызывают не восторг, а тревогу: долетит ли? Но и при этом с певицей никто не мог сравниться в техничности и свободе «вокалоизъявления», никто не выдавал такую красоту звука и такую личностную породу. За одним исключением: под стать ей был хор «Новой оперы». Более того, он переиграл звезду, потому что знал, про что поет. А та положенной всесжигающей ненавистью не обдала, но что примостить на это место, пока не определилась. И тем отлично вписалась в постановку, где двойственность — плюс на минус, истинное-сомнительное, пиетет vs непослушание — во всем.

Автор фото – Евгений Эмиров