На первый взгляд, где опера 1940 года рождения и где сегодняшняя реальность? На второй, брошенный в текст, корреляция между тем и другим обнаружится удивительная. В повести Катаева «Я, сын трудового народа», взятой за основу, ушел Семен Котко на Первую мировую войну из одной страны, а вернулся в другую. Нет, село его где-то под Одессой. Но неподалеку, ближе к Киеву, — самостийный диктаторский режим, установленный в результате госпереворота, который с удовольствием поддержали австрийцы и немцы, оказавшиеся тут как тут со своми мечтами прихватить что повесомее крестьянских курей. И ясно, набеги из того самостийного недалека солдат Котко и его односельчане почувствуют на собственной шкуре в прямом смысле. Однако в спектакле географические координаты оперных событий скорректировали. Повесят гайдамаки и немцы, заняв село, двух большевиков-активистов. А наши тела выкрадут и в партизанском лесу с почестями захоронят. При этом зажгут факелы (видом, о ужас, бутафорские фонари с тряпочками вьющихся «язычков»), потом соберут их в кучку, из кучки вырвется видеопламя, а из того, в свою очередь, взметнется ввысь обелиск. Понимая, что не всем в публике знакомы его облик и местонахождение, на занавесе пустят слайд-шоу, которое и расскажет, что это — памятник на возвышенности под названием «Острая могила» в Луганске, установленный уже в наши дни и запечатлевший четыре вехи героической истории города: 1919-й, 1943-й, 2014-й, 2022-й.

Что так в этом кульминационном эпизоде и что не так? Про первое — чуть позже. А «не так» уже одно то, что забыта аксиома: театры призваны заниматься искусством, которое по определению есть сфера образного. И чем образы глубже, ярче или тоньше, тем больший спектр эмоций рождают и тем сильнее побуждают заглянуть за горизонт, то бишь за пределы того, что тебе представлено. Но в Большом сделали выбор в пользу прямолинейности, какая «к лицу» урокам политпросвещения. Хотя, казалось бы, повод этак высказаться был, учитывая, что сама опера выстроена на лобовых сопоставлениях черного и белого: по одну сторону баррикад откровенное зло, каким пышут недобитые монархисты вкупе с закордонными оккупантами, по другую — чистейшие родники народной души, а надо всем — здравица делу Ленина, в правильности которого как минимум композитор (Катаев — другая история) вряд ли сомневался. Он только вернулся на родину после 18 лет заграничной жизни — в эйфории, с жаждой послужить отечеству и едва ли хоть какой-то осведомленностью насчет того, что творится за пышным фасадом. Выложенное на блюдечко с голубой каемочкой для всеобщего обозрения стало и его правдой, которую, согласно своей гениальной природе и живому чувству, тогда им владевшему, он претворил в идеологически безупречное полотно редкого вкуса и искренности, где быт — почти гоголевская колоритность, а эпика сродни вселенской. Бездонность этой музыки когда-то позволила Борису Покровскому превратить счастливый финал оперы в трагический, а его младшему коллеге Юрию Александрову — увидеть в ней мировой апокалипсис. И Валерий Гергиев интерпретацию последнего у себя в Мариинском принял (более того — еще год назад представлял ее Москве). А сегодня дал отмашку совсем другому «Котко» — в прямом, без актуализаций, прочтении, верно, посчитав: к чему что-то искать, если просто проиллюстрируй оперу — уже громыхнет.

Иллюстрировать был приглашен Сергей Новиков, который, даже сильно постаравшись, никакими подтекстами, символическими смыслами и личными размышлениями о трагичнейшем периоде отечественной истории постановку не отяготил бы. В помощь ему, безусловно, были «самоигральность» оперы с ее пружинистым сюжетом и железной музыкальной драматургией, ломай-не ломай которую — не поддастся, и хороший художник Мария Высотская, раскинувшая на поворотном круге крохотное, но «многофункциональное» сельцо. Поэтому даже не удивимся, что действие вышло живо, его специфическая многоплановость проявлена внятно, массовые сцены сконструированы не без эффектности, артисты к взаимодействию призваны. И по части последнего постановщику, возможно, даже стараться не пришлось. Потому что в этом спектакле было видно то, что редко в каком увидишь: всем нравился  материал, всем было в удовольствие выплетать взаимосвязи. А сложности? Да как семечки отщелкать. Хотя за «семечками» — требование совершенной актерской свободы, суперпластичности интонации, ясное смачное слово на суржике и главное — органичность существования в музыке, чуть не ежеминутно меняющейся в колорите и темпоритме. Вокалисткам автор красок для создания какой-то особой образности не предложил, но «спасибо за качество» можно сказать всем — Светлане Лачиной, Алине Черташ, Елене Манистиной, Екатерине Морозовой. Зато мужской половине Прокофьев вылепил аппетитнейшие партии, и в ответ там расстарались так, что терялась грань между актером и персонажем. Но все же иерархия выстраивалась. Первым номером шел молодой звонкоголосый Игорь Морозов, будто рожденный для партии Котко. Вторым — Михаил Казаков, изображавший самого вредоносного элемента оперы, богатея Ткаченко, никак не желающего примиряться с тем, что голь перекатная Семен лезет к нему в зятья. Третьим — Владислав Попов, который в шолоховских традициях пририсовал к грозному взгляду своего председателя Ременюка толику чуть корявого обаяния и безмерную человечность. Даже седьмой, а может, восьмой был хорош — Иван Давыдов, сыгравший маленького нелепого немецкого переводчика, пыжащегося от мысли, что он уж точно знает не то что язык, а и душу этих местных: даже показательно перекрестился на иконы, да, упс, не по-нашему. Нет, милок, заулыбались все в хате, умом Украйну не постичь... А нам в спектакле, кажется, не ведая, не гадая, это предложат попробовать.

Сто против одного — затевалась работа с посылом: несмотря ни на что, не дадим умереть в себе былой любви друг к другу. Но вернемся к той самой кульминации, которая, может быть, и не просто урок политпросвещения. В момент показа слайдов про луганскую «Острую могилу» хор поет реквием по убиенным на слова любимейшего в Украине стихотворения Тараса Шевченко «Заповiт» («Завещание»). И счастье, что в это время зритель читает текст про монумент. Потому что если бы он вслушался в оперный... Поэт призывает к жестокой мести посягающим на свободу его родины, желая, чтобы Днепр переполнился их вражьей кровью. Она — лучшая «святая вода», которой требуется окропить вожделенную волю. Даст Господь этому свершиться — припаду, говорит, к Нему, а нет — знать Его не желаю. Себе же от потомков просит немногого: чтобы добрым тихим словом его поминали. Поминали — из поколения в поколение, повторяя за ним, как мантру: «Крови! Крови!». И она не могла не политься... Одно из двух: либо постановщик это завещание, не оставляющее никаких надежд на братание, углядел и прикрыл способом пусть не очень ловким, но спасительным для спектакля. Либо поддал видеопафосу строкам, не вчитываясь в них. Но в любом случае как-то не по себе...

P.S. Свой сезон Мариинский театр тоже закрыл премьерой «украинской» оперы, «Сорочинской ярмаркой».

Фото Дамира Юсупова