Карола Баукхольт оказалась в Москве проездом: буквально на следующий день в городе Чайковском открылась Шестая международная академия молодых композиторов, где она выступает в качестве одного из профессоров. Об этом событии, а также о заключительном концерте академии в Камерном зале Московской филармонии мы расскажем в следующем номере, а пока предлагаем вниманию читателей сокращенную и сконцентрированную версию выступления Каролы в МГК.

«Мне повезло родиться в небольшом немецком городке Крефельде, где был маленький частный театр, и некоторые сумасшедшие энтузиасты продвигали там современное искусство – театр, поэзию, музыку. Смесь всего этого была невероятно новой и интересной. Когда я еще училась в школе, будучи подростком, я искала нечто необычное, и тогда мне посчастливилось посетить этот театр. Моим первым опытом восприятия нового искусства стала пьеса Маурисио Кагеля Repertoire (сценическая концертная пьеса. – И.С.). Затем я слушала музыку Джона Кейджа, Карлхайнца Штокхаузена, читала Сэмюэла Беккета… Это было поразительное чувство – осознавать, что я ничего не понимаю и не знаю. Это как другая планета – абсолютно завораживающе. Обычно мы все воспринимаем как реди-мейд, как что-то уже готовое и узнаваемое. Мы знаем, как, почему, для чего… А тут – совершенно новый опыт. Теперь главное в моих работах – искать нечто, прежде не известное мне.

Когда я познакомилась с замечательным человеком и композитором Маурисио Кагелем, у меня не было мысли заняться композицией. Я просто пришла к нему в класс в качестве слушателя. Но затем мой интерес получил развитие, и я включилась в практику. Сейчас я сама преподаю композицию в Австрии, в Линце (в Университете им. Антона Брукнера. – И.С.).

Меня в основном интересуют шумы. Этот интерес возник раньше, чем я встретила Джона Кейджа. Я люблю слушать шумы, потому что у них есть и высота, и ритм, и все параметры, которые мы находим в музыке. Но обычно мы воспринимаем их высотность, их ритм как неправильные, потому что по своей природе они гораздо сложнее, чем музыкальные звуки. Шумы создают свою собственную атмосферу, свои ассоциации и коннотации. Работа с шумами – хорошая тренировка для ушей.

Конечно, Джон Кейдж сильно на меня повлиял. Думаю, так или иначе все мое поколение оказалось под его влиянием, он действительно открыл нам глаза и уши, определенным образом сфокусировал восприятие, привил привычку слушать все вокруг. Когда Кейдж умер, я написала короткую пьесу, которая так и называется – Noises. Это пьеса для двух исполнителей, которые используют для воспроизведения шумов небольшие предметы.

Затем я написала композицию Geräuschtöne для скрипки, виолончели и ударных, где меня интересовала звуковысотность шумов. Я искала возможности объединения колористики шумов и звучания музыкальных инструментов. Это намного интереснее, чем только шумовая партитура. Вообще, если честно, я не дифференцирую шумы и музыкальные тоны. В сущности, между ними нет никакого различия, для меня это некая целостность. Так же как нет принципиальной разницы в способе звукоизвлечения – с помощью музыкального инструмента или какого-либо объекта, в месте действия – концертный ли это зал или открытое пространство в сельской местности.

Я хочу сделать шум прекрасным, насколько это возможно, и дать ему проявить свое собственное поведение. Проблема в том, что шум невозможно зафиксировать в общепринятой нотации. Скажем, в той же пьесе Geräuschtöne перкуссионист играет пластиком по стеклу, и трение этих двух материалов дает очень высокий шум на грани слышимости (исполнитель вынужден играть очень осторожно, чтобы не превысить динамический уровень piano, т.к. это может привести к болезненности восприятия). В партитуре точно фиксируются ритм и динамический оттенок, а звуковысотность записывается условно, графически в виде вытянутого заштрихованного прямоугольника, который затем превращается в спираль (круговые движения пластика по стеклу).

Сначала рождается общая идея, которая заставляет искать какую-либо интересную, интригующую, завораживающую деталь, и я начинаю думать о звуках, для меня это важнее всего. Затем развиваю найденную деталь, и это само собой создает форму. Я не знаю, по какой причине она выстраивается так и не иначе. В моих произведениях материал инициирует форму, а не наоборот. В Geräuschtöne, например, она складывается из комбинации трех независимых исполнительских партий.

Другая моя пьеса – Treibstoff для флейты, кларнета, струнного квартета, фортепиано и перкуссии – тоже вдохновлена шумами. В процессе ее сочинения я активно общалась с музыкантами, которые во многих случаях помогли мне понять, как извлечь тот или иной звук, предлагали лучшие варианты. В этой пьесе имитируются шумы идущей утки, прыгающей в воду лягушки, стук копыт галопирующей лошади. У каждой формы жизни свой ритм и своя эмоция. Здесь я спрашиваю себя, что заставляет нас двигаться вперед, что за источник энергии движет нас к искусству снова и снова, почему я пишу свои композиции. Для кого-то это важно, для кого-то – нет, для меня же искусство жизненно необходимо. Это как нечто вроде эстетического желудка, который постоянно требует пищи. Движение вперед рождает свою особую форму: я ощущаю ее как периодическое вхождение в густой туман, где вы ничего не видите, а затем выход из него и обострение восприятия».

Фото автора

Перевод с англ.