Чувствовалась в структуре этого концерта не самая очевидная, но все же сквозная драматургия. Если родственные связи между музыкой Листа и Вагнера сомнений не вызывали никаких, то симфония «1905 год» не сразу обнаружила свою вписанность в сверхсюжет. Фигура дирижера не в последнюю очередь соединяла внутренние линии этого сюжета. Музыку двух современников-европейцев, близких друзей и даже родственников Инго дирижировал как свою родную, близкую по духу – музыку бунта и смирения, романтического самоутверждения, упоения поэтической фантазией, головокружения от успеха. «Своей» он сделал и Одиннадцатую Шостаковича – музыку другого века, низвергнувшего романтическое самоутверждение одиночек, снесшего массовой истерией и стадным инстинктом саморазрушения все до основания. Перекрестная рифма чувствовалась в том, как чутко, проникновенно, со знанием грамматики и синтаксиса на языке дирижера «говорил» заслуженный коллектив Петербургской филармонии в музыке Вагнера и Листа, и как ответил им взаимностью дирижер, высказавшись почти «без акцента» в музыке Шостаковича.

У Инго Метцмахера, отметившего недавно 60-летие, давние и добрые отношения с филармоническим оркестром: в Петербурге о нем впервые узнали более десяти лет назад, и не только как о генералмузикдиректоре Гамбургской оперы, но и как об активном «продвигателе» современной музыки. В списке аудио- и видеозаписей дирижера можно найти и классику авангарда, записанного с Гамбургским оркестром, и совсем новую музыку, и что очень важно – оперный XX век, среди которого и Берг, и Циммерман, и Хенце, и Хартман, и Рим, не говоря о Шостаковиче. Стройный и стильный, он вел русский оркестр как большой инструмент, который отвечал ему, как рояль отвечает искусному пианисту. Никаких резких движений, невероятная мягкость и пластичность рук. Впрочем, удивляться не приходится, если помнить о том, что Инго – превосходный пианист-аккомпаниатор.

Заслуженный коллектив филармонии известен своим строптивым нравом, но как кроток и податлив оказался он в руках Метцмахера. В шествии пилигримов в увертюре к «Тангейзеру» это были настоящие вагнеровские герои, совершающие паломничество в Рим. Духовые играли с магической самоотдачей, струнные же и вовсе были прямой иллюстрацией трепещущих душ. Но как они все взвились в части, где музыка стремительно переносит слушателя в разгульный вихрь Венериного грота! Оркестр зазвучал, будто всю жизнь играет в яме оперного театра. Выходцу из Северной Германии ганноверцу Метцмахеру удалось произвести нечто наподобие иллюзиона, в результате которого филармонические музыканты показали себя как полноценный оперный оркестр, которому очень не хватает оперы, который может играть ее не хуже, а то и много лучше иного оперного.

Во Втором фортепианном концерте Листа солист Мирослав Култышев очень ярко проявился пианистом романтического дарования, чувствующим стиль автора «Венгерских рапсодий», как умеют немногие. Одухотворенные пассажи, игра на контрастах аккордовых эскапад и уходов в прохладную тень хрустальных рулад выдавали в Мирославе ранимую натуру, как в Листе – большого поклонника Фредерика Шопена, о чем он с наслаждением и восторгом «написал» в своем Втором концерте. Чувствовалось в этой музыке и предвосхищение Первого фортепианного концерта Чайковского, что, кажется, придавало еще больше энтузиазма петербургскому пианисту.

Кульминацией вечера стала Одиннадцатая симфония Шостаковича. Дирижер вряд ли бы ответил исторически подробно на вопрос о том, что ему известно о 1905 годе в Петербурге, но он исполнил эту симфонию так, будто ему все было хорошо известно. Ответ крылся исключительно в партитуре, прочитанной мастерски. «Венок» знаменитых революционных песен, которые Шостакович вплел в плотную ткань сочинения, оказался вызвучен так рельефно, будто Метцмахер всю жизнь только их и пел.

После вагнеровско-листовского симфонизма Шостакович, гений симфонического письма, подхватил эстафету смыслов, порожденных европейской культурой. В год 100-летия Октябрьской революции, кажется, именно эта симфония звучит невероятно резонансно, рисуя гибельность идеи, ведущей к кровавому апокалипсису и ни к чему больше. Об этом петербургские музыканты «высказывались» очень экспрессивно, словно захлебываясь, на разрыв аорты, ведомые чутким немецким дирижером. Сумевший даже в столь вихревой драматургии показать красоту, сочность и визуальную фактурность шостаковического мелоса, Метцмахер, как и полагается просвещенному европейцу, интеллигентно, но откровенно продирижировал симфонию об ужасах и безумии русского бунта, бессмысленного и беспощадного.

На фото: И. Метцмахер и М. Култышев