— В вашем пении всякий раз поражает эталонно инструментальная чистота интонирования. Насколько это качество врожденное или приобретенное?

— Спасибо, но боюсь, это, к сожалению, не всегда бывает так. Для меня певцы делятся на тех, у кого природная постановка голоса, и на технарей. У первых все получается интуитивно, они смолоду делают большие шаги, быстро становятся звездами, потому что изначально могут петь. А технарям приходится отстраивать голос с нуля. Голос вроде бы есть, но для того, чтобы из него сделать что-то настоящее, нужно очень много кропотливо работать. Я – технарь. Но и те, и другие в любом случае всегда должны расти, не останавливаться.

Певцы с природной постановкой голоса часто страдают, если с ними что-то не так: плохо себя чувствуют, простужены. В такие моменты они зачастую не понимают, что происходит с голосом и как из сложившейся ситуации выйти, потому что не всегда представляют технически процесс пения – природа сама все сделала! Технарям проще. Знаю по себе. Технари хорошо представляют, что именно происходит во время пения внутри организма, потому что сами много и упорно работали над этим. Меня никогда не пугает, если я сильно простужена. Вплоть до крайностей. У меня была премьера «Волшебной флейты» в парижской Опере Бастилии года три назад. Ровно за три дня до премьеры у меня начался страшный трахеит: я не могла сказать «мяу». Голос пропал! Говорила шепотом, о пении и речи не шло. И вдруг я вспомнила мастер-класс Паваротти, который в одной из передач рассказывал, как вышел из ситуации с жутким фарингитом-трахеитом, когда нужно было петь спектакль, а голоса не было. Ему какой-то старый опытный певец посоветовал съесть лед. Ведь что такое трахеит? Это отек слизистой, во время которого нельзя сомкнуть связки. Связки же чувствуют себя в это время в порядке. Поэтому возникает хрип, ты не можешь говорить. Отекают мышцы, а чем мы снимаем отек, скажем, на ноге? Прикладываем лед! Я стояла перед выходом на сцену с большим стаканом льда и ела его. Все вокруг смотрели на меня выпученными глазами. А я была абсолютно уверена, что эффект сработает, думая о том, что уже ничего не поделать, раз так случилось. Я ела лед, ждала, пока сойдет отек и связки начнут смыкаться. В конце концов спокойно спела премьеру. Боялась, что будут последствия, но нет – на следующее утро я проснулась как огурчик, прекрасно разговаривала. Вот такая история.

— Парадокс физиологии…

— Не столько парадокс, сколько давление стереотипа. Всем кажется, что мороженое нельзя, холодное молоко нельзя. Я не придерживаюсь этих предрассудков. Но многие певцы так предохраняют себя.

— Как в вашем случае происходило обучение колоратурным тонкостям и точностям?

— Все это – опыт и наставления мудрых людей. Лариса Абисаловна Гергиева всегда говорила о том, что чистота интонации – это первое, что требует мое амплуа, в основе которого – виртуозность партий. Без чистоты будет катастрофа. Хотя это требование касается, конечно, любого голоса. Над чистотой нужно работать, искать правильную точку звукоизвлечения. Один певец как-то сказал мне, что у каждой ноты есть центр, и идеальное попадание в ноту и есть попадание в самый ее центр! Если у тебя сходятся все звезды – правильное дыхание, работа резонаторов, ты всегда будешь попадать в «яблочко».

— Кумиры помогали в учебе?

— Я очень ценю искусство Натали Дессей и Дианы Дамрау. Но очень жаль, что их голоса уже опускаются ниже. С технической точки зрения я понимаю, почему это происходит, почему они не так долго пропели. Я придерживаюсь заветов старой школы – слушаю Джоан Сазерленд, Эдиту Груберову, Анну Моффо. В репертуаре Моффо было многое из того, что я пою сейчас, несмотря на то, что ее голос куда крепче, чем просто лирическое сопрано. Она пела и Лючию, и Сомнамбулу, и, конечно, делала это потрясающе! Сама манера этой «старой школы» феноменальная. Совсем недавно, перед тем, как лететь в Мюнхен петь Лючию, мне муж скачал запись «Лючии ди Ламмермур» с Паваротти и Сазерленд. У нее специфический тембр голоса, но она просто божественна и технически безупречна.

— Но плакать, слушая Сазерленд, почему-то не хочется.

— Согласна. Однако ее звуковедение, фраза – идеально ровные, голос звучит, как инструмент. Мне часто говорят ребята из оркестра то, что для меня является наивысшим комплиментом: «Ты иногда так звучишь, что непонятно: голос это или инструмент? Когда мы учились, педагоги всегда требовали, чтобы мы звучали, как живой голос». А я считаю, что вокалист должен звучать, как инструмент, особенно в таком репертуаре, где требуется филигранная работа.

— Так ли страшны виртуозные арии?

— Это совсем не страшно, если понять. Все не так сложно, если усвоить, как это устроено. Я всегда четко осознавала, что если поешь и испытываешь физический дискомфорт, значит, ты не на правильном пути. Для меня пение – это полная свобода. Когда ты поешь, должно быть ощущение естественности речи. По ощущениям должно быть легко, не должно быть зажимов.

— Когда певец начинает отдавать себе отчет в том, что он – идеальный инструмент?

— Умный певец – никогда! Нельзя останавливаться. Нет ничего совершенного, к этому можно только стремиться. Всегда нужно работать над собой и своим голосом. Что бы я ни пела, в какое бы состояние ни входила на сцене, все равно анализирую, что делаю. И понимаю, где и что сделала не так. Все происходит параллельно, как будто мозг раздваивается, и одна половина творит образ, а вторая ведет какой-то анализ, делает замечания, ставит зарубки, галочки. Момент анализа при этом не мешает творческому процессу.

— Эмоционально-художественное наполнение не страдает?

— А это такой взаимный процесс, где обе части мозга друг от друга зависят. Есть певцы, которые тут же начинают рефлексировать, что «не туда» спел ноту, а это тут же отражается на лице певца. Или забыл слово – тут же покраснел. Если вдруг такое случается, очень важно не останавливаться, не терять образа. Мы все живые люди, случиться может все что угодно, нужно стараться сохранять самообладание! Однажды я пела в Германии Царицу ночи (которую к настоящему моменту спела, наверное, раз двести в разных постановках) и вдруг забыла слова! Мы же не компьютеры, не записи ставим. Я сделала вид, что у меня забарахлила дикция и продолжила. Времени на раздумье во время исполнения нет, чтобы сказать: «Извините, слова забыла». Ситуации бывают разные. Каденции тоже иногда забываешь. В такие моменты главное – не нервничать, не впадать в панику, всегда что-нибудь можно придумать на ходу.

— Вы затронули вопрос памяти. На чем она должна быть основана?

— Это вопрос опыта, сознания, нутра любого певца. Первый вопрос, который певец должен себе задавать: «Для чего я выхожу на сцену?». Мой ответ: «Для того, чтобы доставлять публике удовольствие». Остальное – наши проблемы и заботы. Для себя я давно поняла, какой бы сложности партию ни пела, если я не честна перед собой, чего-то не понимаю или не чувствую – нет смысла выходить на сцену. Будет простое рядовое выступление. Я так не люблю. Люблю, когда все осознанно и понятно. Люблю по-настоящему умирать, сходить с ума. Для меня все должно быть по-настоящему. Когда я пою Лючию – всегда плачу, входя в ее состояние. Гаммы и ноты поются не ради нот, ведь любая гаммочка и пассаж – это эмоция, выражение определенного чувства твоего персонажа. Если певец, находясь на сцене, это понимает, выражает голосом и сердцем, то каждый зритель в зале почувствует тоже. И будет вместе с тобой плакать, страдать, любить, умирать, сходить с ума или ликовать от счастья!

— В Мариинском театре вы недавно дебютировали в партии Людмилы в «Руслане и Людмиле» Глинки. Это был, наверное, долгожданный дебют?

— В этом году состоялось три ввода буквально в течение месяца. Кроме Людмилы были Адина в «Любовном напитке» Доницетти и «Соловей» Стравинского. «Руслана и Людмилу» меня давно просили выучить. Но я почему-то совершенно не мыслила себя в этой музыке, не думала, что смогу должно озвучить. Но в итоге получила громаднейшее удовольствие от этой оперы. Я поняла, что уже достаточно владею голосом, чтобы озвучить центральные и низкие регистры. Очень переживала за вторую арию, которая довольно низкая и по состоянию драматическая, а во второй части даже воинственная. Но музыканты, которые слышали меня на этом спектакле, сказали, что все летело в зал, и было прекрасно слышно. У высоких голосов есть опасный момент: когда поешь в среднем регистре, который нужно «наливать», сопрано нередко сами себя провоцируют, начиная форсировать, «валить» звуком. Но происходит обратный эффект – голос хуже слышно. Поэтому надо брать себя в руки и заставить себя петь так же, как поешь все остальное – собранно, без форсирования и поджимания. По всей видимости, мне это удалось.

«Соловей» Стравинского – безумно сложная опера, несмотря на то, что она идет около 45 минут, а партия Соловья занимает примерно 20 страниц партитуры. Наверное, для этой партии нужно было созреть. Музыка Стравинского – это как математика, ее нужно хорошо усвоить и понять все формулы, тогда все получится!

«Любовный напиток» я очень давно хотела спеть, но все никак не получалось. Наконец-то мечта сбылась, и счастью моему не было предела. К сожалению, это единственная опера бельканто, поставленная и идущая у нас в репертуаре. А очень бы хотелось, чтобы и «Сомнамбула» Беллини, и «Лючия» Доницетти, и «Дочь полка» – моя любимая – были бы у нас в репертуаре, а не только в концертном исполнении. Эта музыка всегда будет пользоваться популярностью у публики. Я понимаю, что для нее, как и для опер Россини, нужны определенного типа тенора, но, может быть, если бы шел такой репертуар, появились бы в нашем театре и тенора подобного амплуа.

— «Травиату» не собираетесь исполнить?

— Мне предлагали много раз, но я не уверена, что могу исполнить эту партию должным образом, по крайней мере сейчас. Вопрос отнюдь не в технической сложности, теоретически озвучить можно что угодно, вопрос в наполнении – и голосовом, и эмоциональном! В ушах всегда звучит в этой партии лирико-драматическое сопрано, хотя многие знаменитые лирико-колоратурные сопрано пели «Травиату», но для меня Виолетта по голосу должна быть более глубокая, мягкая, драматичная. Посмотрим, может быть, когда-нибудь я ее спою, лет после сорока.

На снимке: О. Пудова – Снегурочка

Фото Валентина Барановского